1. Перейти к содержанию
  2. Перейти к главному меню
  3. К другим проектам DW

24.11.2001 Графоманы в Германии

Анастасия Рахманова

Когда-то Советский Союз самовеличал себя как «самая читающая страна мира». Сегодня – если доверять самооценкам «русского литературного Интернета» - Россия намерена превратиться в «самую пишущую страну» планеты.

https://p.dw.com/p/1sFZ

Этот процесс можно было бы считать вполне нормальным: в конце концов, ещё французский философ Ролан Барт настоятельно рекомендовал двигаться от «постоянно читающегося» к «постоянно пишущемуся» тексту. Процесс «эмансипации читатетеля», к которому призывал Барт, можно рассматривать как первую ступеньку к «рождению автора» - в надежде на то, что читатель и жёсткие экономические рамки поспособствуют «естественному отбору». Но что делать с людьми, которые сознательно «пишут в ящик»? Что такое – страсть писания? И наконец – кто сказал, что графомания – феномен чисто российский?

Если есть всеобъемлющие явления, глобализировавшиеся ещё за много веков до глобализация, то это графомания. Толковый словарь определяет слово «графомания» как «патологическую, болезненную страсть к сочинительству». Однако мне, в качестве человека пишущего, как-то неудобно сразу клеймить других, преданных перу, бумаге и компьютерной клавиатуре.
В конце концов, кто знает, где проходит черта между нормальностью и патологией? Не были ли тюремщики Маркиза де Сада и издатели Оноре де Бальзака уверены в «писчей одержимости» своих подопечных? Не беспокоились ли Корнелия фон Гёте и Софья Андреевна Толстая за психическое здоровье своих пишущих и пишущих супругов? И не возникает ли у каждого человека, попавшего в хранилище крупной библиотеки, животного ужаса при виде этих Аппалачей и Кордильер пылящихся томов, большинство из которых никто не открывал десятилетиями?

Итак, давайте остановимся на более мягкой форме определения: «графомания – это любовь к написанию текстов».

  • Мой первый роман носил автобиографический характер. Сам сюжет был вымышленным, но весь материал был совершенно автобиографический. М-да... Это был мой первый опыт, и, конечно, он остался в ящике моего письменного стола...
  • Ну, я не пишу в ящик. Я складываю всё написанное в папку. Здесь, в этой папке собраны все стихотворения, которые я написала...

«Я пишу, значит, я существую», - такой модус двигает пером множества литературных дилетантов – впрочем, и в это слово «вкрадывается» толика негатива. Писание как результат пройденного и пережитого и писание как опыт самопознания – ещё в прошлом веке это было самым нормальным явлением. Невесты вели предбрачный дневник, чтобы прочитать его позже с супругом и подарить дочери, когда та, в свою очередь, станет невестой. Пожилые военные сочиняли мемуары, чтобы внукам и правнукам было чем гордиться, а писчая жажда молодых людей находила выплеск в переписке с друзьями и родителями. Сегодня, когда жанры письма и дневника переместились в кунсткамеру литературы, естественная потребность самовыражения в слове порою просто не находит иного воплощения, нежели литературная графомания.

Болезненным явлением графомания, точнее, её продукты, являются, быть может, для читателя, но никак не для писателя. Напротив: в писании почти всегда есть и целительный, терапевтический аспект. Выписаться порою помогает даже больше, чем «выговориться».

- Я, например, написала несколько вещей о тех временах, когда у меня не всё было в порядке... Когда я пила... Я думаю, что эти стихотворения могут помочь и другим, показать, как много можно сделать, если собраться с силами...

«Творческое письмо» – семинары и курсы с такими названиями предлагаются в центрах альтернативной медицины множества немецких городов. Анна является преподавателем одного из таких курсов:

- Например, я веду такой курс по субботам, и однажды мы выбрали тему занятия «работа». После вступительных упражнений – аутотренинга, направленного на раскрепощение, освобождение фантазии, - я попросила своих «курсанток» вспомнить свои годы учёбы в самом широком смысле слова. И описать себя саму от третьего лица, постави себя на место своего преподавателя.

- Было потом забавно читать, что получилось. Почти все мои написали рассказы о скромных, застенчивых, способных молодых девушках, которых гнобят их злобные менторы, как им не дают ходу, унижают их самолюбие... А на следующем занятии одна из женщин сказал мне: «Теперь я, наконец, окончательно излечилась от той старой травмы»!

Вот, например, фрагмент эссе одной сорокалетней массажистки из Кёльна (зачитывается с разрешения автора):

«Снова эти проклятые самолёты... Пора переезжать из этого чёртова района!». Ресницы моего пациента вздрогнули, под веками неспокойно забегали глаза. Но в целом он выглядит гораздо лучше, чем в начале терапии. Массаж и акупунктура явно пошли ему на пользу. Гримаса вечного недовольства почти сгладилась с его, в общем-то, красивого лица. По крайней мере, в эти мгновения. Я вижу лёгкие мурашки на его плече. Он слегка постанывает. Да, я знаю, как он себя сейчас чувствует, я знаю, что делают с людьми мои руки. Впервые в своей жизни он слышит пульсирующий ритм внутри себя – ритм своего тела. Его губы растягиваются в невольной улыбке. Восторг и почти преклонение выражает его лицо, когда он, наконец, открывает глаза. Но вот его взгляд наводится на фокус, – и он видит меня, толстую, некрасивую, неаппетитную фрау Мюллер. «Неужели она имеет какое-то отношение к пережитому мной блаженству?» - как будто написано на его лице»....

Если человек хочет писать и пишет – ничего плохого, кроме хорошего в этом нет, даже если то, что получается в результате, не имеет отношения к высокой литературе.
Проблема только одна: в какой-то момент у автора возникает непреодолимое желание вынести свой труд на суд публики. То бишь, напечататься...

- Нет, если бы ко мне обратился представитель какого-нибудь издательства и сказал бы мне: «Слушай, а почему бы нам это не напечатать?» - я бы не стал отказываться... Нет, я, безусловно, был бы рад...

Петер – имя, конечно, изменено, - работает в звуковом архиве нашей радиостанции. Мы знакомы уже более пяти лет. Каждые два-три дня я провожу, сидя радом с ним перед компьютером, около часа, выбирая музыку для передач и слушая, чего новенького появилось – грех не воспользоваться обширными познаниями и отличным «радийным» музыкальным вкусом опытного архивариуса. Но в какой-то момент – я думаю, что случилось это года два назад, - отношения Петера к работе явно изменилось. Нет, он по-прежнему был мил, любезен и профессионален, но от прежнего энтузиазма, когда в поисках именно той записи перепахивались вдоль и поперёк не только наш архив, но и базы данных других радиостанций, не осталось и следа. И я как-то не могла отделаться от ощущения, что Петер ждет, не дождётся, когда за мной закроется дверь. Как-то я всё же набралась духу и спросила, что с ним происходит. «Надоело мне здесь всё», - досадливо буркнул Петер, глядя в сторону. Я понимающе кивнула и деликатно начала цокать клавишами. «Я пишу стихи», - признался, наконец, Петер. «Как, прямо здесь?» - удивилась я. «Нет, пишу в основном дома, вечером, или в своей пивной. А здесь перепечатываю, систематизирую и дорабатываю... Вот!» - порывистым движением он распахнул шкаф, где прежде, помнится, стояли музыкальные энциклопедии. Шкаф примерно метровой ширины был с полу до потолка – ей-богу, я не преувеличиваю, - заполнен толстыми папками-скоросшивателями, на корешках которых значились даты: «1.05. -10.06.99», «10.06. – 18.07»... Ну, и так далее. На папке, стоявшей справа на верхней полке заключительной даты не было. «Вот, это мои труды за последние четыре года, - сказа Петер. – Это стихи. Тексты для песен. Если бы кто-то по достоинству оценил хоть мизерную часть, я бы уже был миллионером». Он наугад прицелился и выдернул из шкафа одну из папок. «Нет, это ещё раннее, сыроватое...» Он сунул папку обратно и выдернул другую: «Вот, послушай:

Жестяная банка

На столе стоит,

А над нею свечка

Тонкая горит...

Но зачем нам свечи,

если тьма кругом?

И зачем нам вечер,

И зачем нам дом?

«А, ничего?» - «Ничего...» я не знала, что сказать... А вот ещё: «Она вошла, перчатку сняла, и улыбнулась розой губ...» Или вот: «Полночь. Два раза на башне пробило...». «Почему два раза-то?» – невпопад спросила я. «Да, действительно, почему? – забеспокоился Петер. – Надо будет исправить. Ну, ничего. Это я, кажется, ещё никому не отправлял». «А другие - отправлял»? «Отправлял», - мрачно ответил Петер, всем своим видом показывая, что не намерен продолжать этот непродуктивный разговор. «Что там тебе ещё надо было?». Я попрощалась и оставила поэта наедине с вожделенным одиночеством...

- Я начала писать дневник, чтобы проанализировать какие-то встречающиеся мне в жизни вещи и события. Просто для того чтобы дать выход негативной энергии – у меня дети, и я не хочу высыпать на их головы весь тот мусор, который собирается во мне за день... Потом меня начала занимать эта работа с языком, игра со словами...

- Я начал писать в 25 лет. Мне хотелось с максимальной точностью зафиксировать словесно те мысли, которые приходили мне на ум. Меня интересовало это соответствие между мыслью и языковыми средствами...

- Я думаю, многие люди начинают с того, что просто пишут дневник. Это начинается в переходном возрасте. У одних потом «проходит», а у других, наоборот, возникает желание продолжать писать, углублять и расширять свой опыт, обмениваться им с другими...

Кларисса лишь один раз в жизни была по-настоящему счастлива. Когда её пригласил на ужин загорелый красавец с высокого этажа той фирмы, на которой она работает. Правда, с тех пор от красавца не ни слуху, ни духу. Осталось лишь тягостное однообразие Клариссиной жизни. Будет ли она когда-нибудь снова счастлива? На пути к душевной гармонии Клариссе приходится пережить множество приключений. Правда, к сожалению, внешняя канва повествования не выходит за рамки бесед с анонимным собеседником в Интернет-чате и умилений по поводу пинчера Корки.

Кларисса – также как и прочие Сони, Манди, Ванессы и Александры – населяют кабинет Гётца Трункхова (имя изменено), лектора кёльнского издательства «Ровольт-ферлаг». Гётц как-то подсчитал, сколько новых почтовых отправлений получает лекторский отдел: в среднем 17 целых и две десятых в день. То есть, около 460 в месяц и порядка пяти тысяч – в год. Особенно урожайными бывают дни и недели после праздников – в свободные дни графоманы (Гётц безо всяких стеснений, хоть и беззлобно употребляет это слово) особенно рьяно дописывают последние главы романов, рифмуют последние строчки поэм и подвергают убийц и растлителей заслуженным наказаниям. С тщательностью хорошего бухгалтера Гётц подсчитал, по каким жанрам распределяются получаемые его отделом опусы. Так, из семнадцати ежедневно просматриваемых им опусов пять – романы, из них три посвящены запутанным отношениям с партнёром или партнёршей, один – детектив, один – на выбор, либо исторический, либо научно-фантастический роман, три сборника стихов, три эссе исповедального свойства (очень часть – посвящённые разводу или утрате близкого человека и нередко – в форме дневника), две попытки объяснить устройство мироздания (одна – философская, одна – теологическая), один сборник рассказов о животных. И одно произведение из раздела «разное»: порнографическая новелла, комикс, путеводитель по эротическим уголкам Майорки, фундаментальный труд о теории мирового заговора или литературная биография великого человека или собственного начальника.

Профессии представлены самые разные: лидируют школьные учителя, за ними следуют студены и журналисты, дипломаты, врачи, архитекторы, пасторы, проститутки. Военные пишут в основном детективные романы. Пожарники – любовные истории. Политики – стихи. Словом, только федеральный канцлер пока ничего не написал.

Некоторые опусы сразу выдают свою истинную сущность: они украшены вырезанными из бумаги цветами, сопровождены собственноручными иллюстрациями. Сверкающие молнии украшают путевые заметки байкера, прокатившегося на мотоцикле из конца в конец Америки, а детские фотографии – роман из семейной жизни.

Иногда для того, чтобы оценить ценность произведения, приходится прочитать две-три страницы. Бывает, что Гётц не может оторваться от чтения, хоть и понимает, что произведение никогда не будет напечатано. Он с восторгом описывает ощущение первооткрывателя, когда из мутного моря неудачных формулировок и затянутых описаний вдруг всплывают сверкающие айсберги неожиданных образов, а в нестройном месиве сюжетных линий вдруг встречаются два абзаца с захватывающе метким наблюдением, мудрой и тонкой мыслью.


В потоке поступающих писаний Гётц наблюдает известную цикличность: так, летом поступают возникшие по весне стихи и любовные романы, осенью – написанные во время отпусков рассказы и новеллы. Детские книжки, авторами их в основном являются женщины, приходят круглый год, но за последние два- три года их поток возрос многократно – этот обвал спровоцировал оглушительный успех книжек про Гэрри Поттера. Однако новых Джоан Роулинг или Астрид Линдргрен Гётцу Трункхофу пока обнаружить не удалось.

Что не мешает ему с нетерпением открывать каждый новый конверт (в этом, наверное, и состоит профессионализм), - и с пониманием и бесконечной деликатностью относиться к каждому из своих подопечных.

Именно из этих соображений он отказался сам давать мне интервью. В пресловутом мусорном ведре не оказывается ни один манускрипт, попавший в руки Гётца. Каждый он аккуратно отправляет обратно автору с небольшим, но сердечным письмом, которое заканчивается словами:

«К сожалению, пока мы не можем опубликовать ваше произведение. Но пожалуйста – продолжайте писать»...